Мы с Радуриилом решили, что я, конечно, бездарна, но увы.
Я устала от постоянных сомнений в собственном таланте. Поэтому похрен. ДА Я ТАК СЕБЕ (хотя пишу не слишком ужасно, скорее на скелете бездушной прозы маловато мяса)
Не слишком воодушевляет потенциальных читателей, наверное. Иногда мнение автора не совпадает с мнением посторонних. Я так все время с этим сталкиваюсь, читая чужие тексты

О, и вообще все ради этого "Основано на реальных событиях"

Интервью с бесом
читать дальше

Всем,кто идет долиной смертной тени.

* * *
Болезни печени отступают, стоит смешать в равных пропорциях настой боярышника и корень солодки. От кашля помогает отвар календулы. Ушибы сходят, если больное место намазать пчелиным воском.
Учитель Евфросин говорил, каждой болезни -- своя травка. Природа создала яд и противоядие одновременно, нужно только найти. "Трудись неторопливо, потому что целебная сила выходит не сразу"
Евфросин денно и нощно перемалывал стебли. Кувшины громоздились до потолка, по утрам Пантолеона приветствовали пучки сушеных соцветий.
В тарелке Пантолеона попадались лишние коренья. И да, Пантолеон предпочитал не знать, какие именно.
Чтобы кто-то выздровел, кому-то надо умереть. В мире существует ограниченный набор сил, и задача целителя -- эти силы перераспределить.
"Мы не можем предсказать, поможет или нет", - наставлял Евфросин. Ворсинки куриной слепоты исчезали под ступкой, а Пантолеон морщился. Он жалел куриную слепоту.
Пантолеон не мечтал лечить людей. Ему нравились луга, цветы, тишина, и когда отец уезжал по делам. Чуть что, отец орал "Ты такой же как мать!".
Собирать венки -- плохо, гулять в лесу -- зря тратить время.
Однажды отец сообщил: раз уж Пантолеон без ума от растений, пусть становится целителем.
Оказалось, быть целителем неплохо. Отца вон нет.
-- Запомнил, куда идти? - спросил Евфросин. Он заворачивал мазь против ожогов в чистую тряпочку. - Не заблудишься?
Остальные ученики Евфросина ненавидели бегать к страждущим. Долгая прогулка по безлюдному полю, - предвкушал Пантолеон. Он всегда соглашался.
-- Конечно, нет.
Остальные ученики Евфросина ненавидели Пантолеона.

Он передал мазь напуганной женщине. Женщины почему-то всегда или напуганные, или злые. У этой свисала толстая пушистая коса, Пантолеону аж захотелось прикоснуться. Он, разумеется, не стал -- испугается вконец, а то и обернется зубастой злыдней.
Деревья вытащили корни наружу. Пантолеон все время спотыкался. Словно земля говорила: обожди, не ходи.
Позже Пантолеон думал, вот если бы не пошел? Что бы это изменило?
Он спал на бревне, этот человек. Рухнула сосна, и незнакомец ничтоже сумняшеся прикорнул среди растопыренных веток. Пантелеон замер.
Пели зарянки, над деревьями белело солнце. Солнце было странным, не золотым, как обычно. Все золото сгустилось вокруг спящего. От лица исходило сияние. Волосы струились по бревну, попадали в трещины коры.
-- Иди куда шел, - послышался голос, звонкий и хриплый одновременно.
-- Ты лежишь на бревне, которое преградило мне дорогу, - сказал Пантолеон. Была у него неприятная особенность. Когда боялся, начинал дерзить.
-- Так обойди.
Пантелеон огляделся. Прорываться сквозь чащу молоденьких сосен не хотелось.
-- Лучше подвинься, человек. А то наступлю.
Незнакомец рассмеялся. Он приподнялся на локте, дернулись, замерцали волосы.
-- Человек... Для вас все говорящее -- человек, - Незнакомец сел. Одет в серую хламиду, не особо даже чистую. Лицо завораживало дикой, неестественной красотой. Вспыхивала золотисто-зеленым радужка. - Ты врач?
Пантелеон против воли схватился за грудь. Учитель Евфросин полжизни провел над микстурами. У него скрючилась грудная клетка, часто болела спина. Неужели целительство отразилось и на Пантелеоне?
-- Я не врачую. Мне это занятие вообще не нравится. Не люблю убивать траву, - сказал Пантелеон, с ним творилось неладное. В голове стучали колокола. Незнакомец то приближался, то отдалялся.
Солнце повело себя чудно. Завертелось, закружилось, ярко вспыхнуло -- и наступила темнота.

Он очнулся посреди леса, ночью. Первое, что услышал -- перешептывания сосенок. "Вроде живой?" - "Он замерзает?" - "Зачем Рафаил даровал ему наш мир?"
Пантолеон вернулся к Евфросину, и тот трясся, потом ругал, потом пил настой коры дуба из маленькой баночки.
Евфросин стоял между охапками растений. А Пантелеона чуть не вырвало, потому что он видел. Он смотрел на засушенный прутик и видел, чем тот был. Как рос, как впитывал воду. Пантолеону приходилось наблюдать историю каждой смерти.
Пантолеон убежал. До осени бродил он по полям. И трава говорила, трава рассказывала.
Часами поливал Пантолеон чахлый кустик. Провожал в последний путь мертвые ели. Рад был остановиться -- не мог. Смерть окружала Пантолеона, он задыхался от вони.

Незнакомец повстречался в поле. Опять спал. Над ним нависал стог сена. Пантолеон отшатнулся. Высохшая пшеница пела о смерти. Небо разбухло перед грозой, с востока текли черно-синие тучи. Незнакомец спал, его очень хотелось пнуть.
Травы много чего нашептали, а это существо называли Рафаилом. "Он подарил тебе свое дыхание", - созналась недавно дикая малина. - "Поэтому ты проживаешь и нашу жизнь тоже"
-- Поганый ты, - сказал Пантолеон. - Поганый гад.
Поганый гад открыл один глаз.
-- О, здравствуй.
С плеч свисала красная шаль. Муравьи взбирались по кисточкам. Пантолеон поморщился -- стоять рядом с сеном было тяжело.
-- Я гляжу, ты познал одну сторону целительства, - изрек поганый гад.
-- Я об этом не просил. - Пантолеон всхлипнул. Глаза болели, ведь плакать он не собирался - Что мне делать? Всюду вянут цветы! Все увядает, я это чувствую!
-- Что ж, прекрасно.
Поганый гад выпростал руку, с пальцев полетели божьи коровки.

-- Эй.
"Ну конечно", - подумал Пантолеон, - "Снова дар"
-- Эй, мальчик, ты как?
-- Лежу, - ответил Пантолеон. Он не солгал. Спину холодила земля. А в земле...
Пантолеон подпрыгнул. В земле пели семена будущего года. Золотисто-зеленые образы весны проплывали перед глазами.
Бесконечное увядание обращалось бесконечным возрождением.
-- Что, заблудился? - на Пантолеона смотрел старик. Не особо дряхлый, однако силы меньше положенного. Пантолеон сощурился -- под сердцем у старика наливалось черное пятно. Оно раздувалось, как от ветра.
-- Вы больны, - сказал Пантолеон.
-- Уже месяц маюсь, - пожаловался старик.
В травяном хоре выделился один голос. Он подстраивался под пятно.
Они противоположны, - понял Пантолеон, - одно лечит другое.
Пантолеон рухнул на колени. Надо раскопать землю!


Весть о необычном целителе дошла до императора Максимилиана. "Подать мне его", - велел император, и не нашлось тех, кто хотел бы ослушаться.
Пантолеон прибыл ровно к празднику урожая. Торговые ряды ломились фруктами да овощами. Отныне смерть не вопила с каждого увядающего листа, поэтому Пантолеон позволил себе выбрать яблоко.
Исцеленного старика звали Никита. Он -- вот чудо, да? - был придворным звездочетом Максимилиана. Никита преувеличил, разумеется, никаких столпов света с рук Пантолеона не сходило. Узкий голубоватый корешок лег Пантолеону на ладонь. Но не умей Никита приукрашивать, занимал бы он бессмысленную и бесполезную должность тридцать лет подряд?
Императорский дворец поражал золотом. Столько его было, у Пантолеона зарябило в глазах. Золотые львы оскалили пасти на входе. До земли летели мраморные лестницы.
Тронный зал напомнил непроходимую чащу лазуритных колонн. Император восседал на зеленоми троне.
-- Итак, отрок, - рек император, - говорят, ты способен одолевать самые тяжелые болезни силой трав?
Пантолеон поклонился. Никита велел изображать скромного и красивого юношу.
-- Да, государь.
-- И утверждаешь, что дар свой получил от Рафаила?
Когда Никита воскликнул "Уж не джинн ли ты!", язык сам выдал Пантолеона.
-- Да, государь.
-- Архангела Рафаила? - уточнил император. Голова у него блестела, точно куриное яйцо. - Ты христианин, отрок?
Пантолеон выпучил глаза. Его мать была христианкой, и, как клялся отец, читала Библию. Может, даже Пантолену. Христианский Бог страдал на кресте. Рафаил, что возлежал посреди поля, не исполнял суровые законы вечного милосердия. Рафаил просто спал.
-- Я слышу травы, - сказал Пантолеон. По его мнению, это было поважней. - И вижу болезни. Я могу лечить.
-- Докажи, - велел император. Ему по-прежнему никто не мог отказать.


Вскоре Пантолеон обрел славу. Толпы страждущих осаждали домик на окраине. "Спаси, господарь!", - орали под окнами вместо петухов.
Пантолеон каждый день встречал новые болезни. Они не всегда были черными пятнами, иногда -- серебристыми или белесоватыми. Пантолеону приходилось брать больных в лес. Как иначе расслышать песню растений-лекарств? Пантолеон поклясться мог -- за спиной звучал хохот подлого Рафаила. Пантолеон оглядывался, и, разумеется, никого не видел.
Сумасшедший лекарь, - звали Пантолеона за глаза.
В глаза же "О великий спаситель!".
Отец прискакал и принял христианство.
"Ибо сын мой следует пути верному!"
Пантолеон пытался объяснить, что ничего в христианстве не понимает. Слушать не желали.



Привет, - сказал подлый Рафаил. Он почему-то оделся в желтый хитон. Вокруг лба обернулась бледно-зеленая лента.
Позади Рафаила разлегся затопленный луг. Солнце медовыми каплями стекало за лес.
Мы в долине смертной тени, - сказал Рафаил, - Сюда попадают все, кого опаляет крылом Люцефера.
Еще один ангел? - спросил Пантолеон. - Мне, кстати, неинтересно.
О, ты еще узнаешь, - ответил Рафаил. В его глазах вспыхивали солнечные искры.
Если бы Пантолеону кто-то сообщил, что Рафаил сожрал солнце... Пантолеон бы не удивился. От Рафаила чего угодно ожидать можно.
И? Снова хочешь одарить меня какой-нибудь заразой? - Пантолеон отодвинулся. На всякий случай.
Разве тебе не понравилось по-новому ощущать мир? - Рафаил склонил голову. Одна прядь дернулась, словно хотела коснуться Пантолеона. Тот нахмурился
Не знаю.
Знаешь, - Рафаил посмотрел на Пантолеона, - Чем был твой мир, пока я не одарил тебя своим светом?
***
В харчевне пахло горелым мясом. Кабанья голова зыркала с бревен, балки обвивала нитка чеснока.
Шелуха кружилась над сборищем мужчин.
- А что там говорят про христианского лекаря? Как его, Пантелеимон? - спросил Феодосий. Борода подметала стол.
Гигиену Феодосий презирал.
- Был учеником Евфросина, а как стал зарабатывать, забыл учителя, - губы Евлампия сложились в сочувственную улыбку. Никого улыбка бы не обманула. Все знали, Евлампий Евросина ненавидел.
- Нам нужно что-то делать, - изрек Куравий. И тут же спрятался за кружкой чемарехи.
Остальные обменялись взглядами.
Вслух не обмолвились бы. Лекари исцеляют. Лекари спасают род людской. Лекарям хорошо платят.
Пантелеимон денег не брал. "Господь ему запрещает", - ходила молва.
- Мне не на что оплатить учебу среднего сына, - сказал Куравий. Он смотрел в пол.
- Конечно, ты же совершенно не умеешь разводить настои на спирту.

***

Потом сочинили легенду о мученике Пантелеимоне, которого изничтожил император Максимилиан.
Вот уж кому наплевать было на целителей.
Дополнительные штрихи - диких зверей да дыбу - присочинил монашек Петр.
На самом деле все вышло иначе.
Меня позвали к чужестранцу. У него подозревали страшную болезнь, потому в город не пустили.
Когда посреди поля возник шатер, я подумал "Почему серый? Турки любят расписные".
Травы знали, каков будет мой итог.
Но травам смерть не казалась чем-то страшным. Мне тоже.
Я откинул стенки шатра. Стрела звякнула о мои легкие.
"Подорожником не отделаюсь", - промелькнуло в голове.



* * *
-- А потом? - она не догадывается: Рафаил задавал тот же вопрос. Она подается вперед, чтобы услышать продолжении истории.
Человечество с ума сходит по историям. Люди жаждут не счастья - историй про него.

-- А потом я не помню, - отвечает Пантелеимон чужим голосом. Желтый халат растекся по креслу, Пантелеимон закидывает нога на ногу. Давненько он не существовал. Пахнет пылью и деревом.
-- Ну не ври!
Пантелеимон поднимается с кресла. Он кидает взгляд на собственное отражение. Так интересно -- снова отражаться. Облик невесомой пленкой зависает между деревьями. Темнеет. Кажется, это женское тело.
-- Вот бы торт, - Пантелеимон пробует незнакомое слово на вкус.
-- Ты с ума сошел?! - она вскакивает.
-- Если кто и сошел с ума, так это вы. Разве не вы призвали сюда святого? Разве не вы допустили такую возможность? Святотатство, - произносит он, наслаждаясь каждым слогом. - Мракобесие.
По краю мечутся синие вспышки. Михаил здесь. Прилетел защитить чад неразумных. Что им может сделать милый святой? Бедные девочки заигрались и сами себя обманули.
Она опускается на стул.
Пантелеимон приближается. Ему непривычно ощущать тепло человеческого тела. Он знает, что кровь несется по венам, согревает плоть. Это с ним было. Но он не тот. Он -- оболочка того, кто пошел дальше.
-- Скажу по секрету, - Пантелеимон наклоняется. По ее плечам скользят его волосы, - святые ближе к бесам, чем ангелам.

* * *

Камни заледенели. Устилай эти камни край обрыва, лететь ей вниз.
Она всего лишь рухнула на мостовую.
Снег сыпался, мимо спешили люди.
"Машенька, живей. Тебе еще к столу переодеваться!".
Шелестели свертки в руках.
Нарядная дама переступила через распластанную девочку.
Что ж, распластанную девочку нечасто замечали.
Таня со счета сбилась, сколько раз ее толкали, пихали или опрокидывали на землю. Не со зла, а так.
Пожалуй, заметь кто Таню по-настоящему - убежала бы.
С витрины взирали фарфоровые куклы.
- Что таращитесь?
Ей хотелось куклу, чтоб локоны редкого переливчатого цвета и алое платье, расшитое бисером.
Куклы у нее никогда не будет. Таня выросла. Взрослые не играют, коли есть нечего.
- Не ушиблась?
У него были красные щеки, из-под шапки выбивались вихры редкого, переливчатого цвета.
- Нет, - ответила Таня. Знала она, какие добренькие дяденьки гуляют рождественским днем по Бульварной улице. Еще приставать начнет. Таня взрослая, но не настолько.
- Ушиблась, - ответил он сам себе.
Таня оттолкнула протянутую руку.
Он смотрел, словно припоминал что-то.
- А не ты ли ходишь в Церковь Всех Святых каждое воскресение? Стоишь еще около иконы Божьей Матери.
- Она красивая, - сказала Таня.
- Редкость для икон.
Тут уж Таня его вспомнила.
Помощник батюшки. Поговаривают - внебрачный сын, ошибка молодости.
- Ты разносишь хлеб.
Не счесть разы, когда серые церковные лепешки становились единственной таниной едой.
- Приходи сегодня. Будут лепешки побольше.
Он поставил Таню плавным движением, будто она из фарфора и вот-вот расколется. Он еще что-то говорил, отряхивая ее.
Над крышами домов возвышался церковный крест. Купола окружало золотое свечение. "Нимбы", - подумала Таня.
- Может и схожу, - смилостивилась она.
Есть хотелось.


***
Твоя невеста придет, - говорит архангел Рафаил. Его изобразили с рыбами и чашей воды. Льву нравится икона -- у Рафаила нет изможденного страданиями лика. Щеки даже пухлые. Архангел может себе позволить есть досыта.
Лев натирает алтарь перед вечерней службой. В золоте пляшет огонь свечей, расходятся тени от икон. Стоит запах ладана. Только запах ладана обладает цветом -- густо-сиреневым. Льву кажется, рано или поздно ладан поглотит его. Поглотит и церковь, и площадь, и даже Бульварную улицу.
Ты пропустил пятно, - продолжает Рафаил.
Лев давно обнаружил, что разговаривает с иконами. Он не стал сообщать отцу с матерью благую весть. Вряд ли юродивый сынок кому-то пригодится.
Лев сжал тряпку. Он никому пригождаться не хочет.
Татьяна, - говорит Рафаил, - если выберешь ее, все изменится.
В ведерке колыхается вода, сизая от ладана.
-- Это не имеет смысла, - отвечает Лев, как будто Рафаил напротив сидит, а не щурится с иконы. - Ты знаешь, сколько стоит твое обрамление? Продашь его-- накормишь сотню бездомных.
Спаситель мира Сын Божий Лев, - губы Рафаила шевелятся.
-- Сами архангелы так назвали. Кто я, чтобы спорить?
* * *

Таня тряхнула хвостиками. Косичек не вышло, расплелись. Надо найти еще ленточек.
Ладонью Таня провела по подолу. Мыла не достать, ужасно. Авось платье смотрелось бы получше. Не ясно, какого цвета.
-- Синее, - произнесла Таня. Платье не послушалось, и ладно. Бабушка, что стояла рядом, окинула Таню сердитым взглядом. Ах да, Божий храм.
Пение достигало сводов, плескалось над иконами, опутывало кресты. Паисий говорил, кресты здесь не золоченные -- золотые. "Милосердный Господь Мой", - тянул хор.
Тане нравилась церковь. Чисто, красиво, запах вкусный. Дома-то смард селедки да водки.
Алтарь сиял, точно сказочный ларец. Тане представлялось, что под пурпурным покрывалом прячутся фарфоровые куклы. Ночами куклы гуляли, по мраморному полу скользили атласные башмачки.
- Помолимся! - крикнул батюшка. Таня уставилась на его облачение. Из такой же фиолетовой парчи сшили платье самой дорогой кукле. Куклу звали Ангелина, были у нее каштановые кудри до плеч и синие глаза. Ангелина тоже жила в церкви.
Пятна света выхватили лицо Льва. Таня придвинулась.
Она приходила не ради службы. Ради болтовни со Львом. Они шепотом переговаривались обо всем и всех. Лев знал о куклах -- и не осуждал Таню. "Мало ли у кого какой рай". Знал Лев и про отца-пьяницу. Таня как-то пришла избитая.
Лев приложил к ранам смоченные отваром тряпки -- на удивление быстро зажило.
Сам Лев поведал, что беседует с иконами. И что они отвечают. "Все, кроме святого Пантелеимона. Он для меня вроде как пустой" Таня потом стояла перед Пантелеимоном, пыталась вызвать на откровенный разговор.
-- У меня есть одно дельце, - сказал Лев. Они очутились под изображением Михаила Архистратига. Михаила нарисовали на колонне. Тане нравилось -- получилось очень красиво. Лучше Богоматери, а та куклу напоминала лицом и одеянием.
-- Какое дельце? - спросила Таня, она делала вид, будто снимает с плеча пылинку. Она понимала, что в дельце поучаствует. Так интересней. У Льва все интересно.
За Львом Таня пошла бы куда угодно. Подумала -- и испугалась.
Лев наклонился, дыхание щекотнуло ухо. Таня пожалела, что не потерла волосы щелоком. Блестели бы.
-- Я хочу украсть священный пояс Богородицы, - прошептал Лев, - деньги от продажи отдать бедным.

* * *

-- А что потом, - спрашивает Рафаил. Он похож на свою икону. Только, понятное дело, прекрасней.
- А потом меня застрелили, - отвечает Лев.
Они сидят на лугу, где перемешались цветы и колосья.
Рафаил плетет венок.
Ромашки словно из воздуха вылетают - Лев ни одной среди трав не заприметил.
Рафаил улыбается.
- Я не понимаю, - говорит Лев. Под ним тянутся к солнцу фиолетовые ростки. Свет золотистым потоком омывает луг.
- Это сон-трава.
- Да не то я не понимаю, - повторяет Лев, - Я обокрал церковь, причем отдал все не бедным, а женщине.Не понимаю, почему не в Аду.
Рафаил откладывает венок.
- Из-за сон-травы и не понимаешь. Когда-то ты попросил у меня забвения. Ты хотел вернуться к людям.
Паисий выдергивает из венка ромашку.
- Я дурак?
- Ты захотел. Ты принял сон-траву и прожил еще жизнь.
Сон-трава качается, соглашаясь.
Ромашка милей сердцу Льва.
У Рафаила растут волосы, они спускаются по плечам и ниже, стелются по лугу.
Сквозь пряди - золотистые, как блеск куполов - выглядывает фиолетовая сон-трава.
- Неужели ты думаешь, - говорит Рафаил, - будто человеческие зло и добро настоящие?
- Разве ты не знал, - говорит Рафаил, - что этот мир от начала и до конца создан Люцифером? Что по его плоти вы ходите?
Глаза Рафаила горят зеленым пламенем.
Почти нестрашно.
Из кармана Льва выпадает ложечка. Такой у него не было.
Такая у него была.
Он исцелял отварами да молитвами. Его звали...
- Будь добр, передай вон ту ромашку, - говорит Рафаил.


* * *

Столько лет прошло, думает Рене.
Не то чтобы очень много, и в то же время невыносимо, запредельно давно убили Льва.
Рене звали Таней и жила она в подвальной комнате.
"Ты беги", - сказал Лев, Тане пихнули тяжелый пояс Богородицы, - "Я останусь"
"Но у сторожа ружье.. "
Лев толкнул Таню в дверную щель.
Нет никаких последних воспоминаний, прощальных взглядов. Разве что Святой Пантелеимон показался живым и не святым. Немудрено - огромные иконы Пантелеимона висят во всех православных храмах. Там тоже висели.
Таня бежала и бежала, по Бульварной улице и ниже.
Домой не вернусь, поняла она.
Пояс Богородицы стучал о ребра.
Позже, на заре, Таня разглядывала пояс. Он был таким красивым. Любая кукла с радостью надела бы.
В то утро Таня разлюбила кукол.
Они носят неудобные вещи.
Невесты тоже, - думает Рене. Она оглядывает себя. Подол омывает ворох кружев, гипюровые цветы поднимаются по корсажу.
Рене выходит замуж. Десять лет назад Таня приехала в Париж. Как добиралась - не помнит, добрый проводник помог вроде.
Пояс Богородицы Таня продала. Хозяин лавки был еврей, говорил по-русски, очень уважал уральские самоцветы.
"Вряд ли, барышня, Дева Мария носила этот пояс хоть когда-нибудь".
Даже Рене - а она совсем не похожа на Таню - кажется, что ничего страшного они со Львом не сделали.
Таня тайком пробралась к храму. Оттуда и узнала, что Лев мертв. "Душа его", - Нательный крест батюшки сиял, точно угли под котлами грешников, - "навеки обречена на муки".
"Нет", - подумала Таня, - "Вот уж нет"
- Совершенно точно нет, - произносит Рене по-французски.
Горничная откладывает венок из лилий.
"Умеешь шить?"- спросила однажды мадам Вуанье, и Таня закивала. Она не понимала, чего от нее хотят, но тогда это значения не имело. Шить и французскому Таня научилась одновременно. Пояс Богородицы стоил дорого, хватило, чтобы ателье открыть.
Ателье мадмуазель Рене считается лучшим в Париже, а хозяйка еще так молода. "В чем ваш секрет?" - "Платья не должны быть жесткими, женщины не куклы.
Они лучше".
Анри называет ее загадкой. "Где ты была, кто твои родители - неясно. И не говори, я все узнаю когда-нибудь"
"Ты и так знаешь все"
История Тани -- это не история Рене. Рене не присвоить чужую жизнь.
Когда-нибудь Таня и Рене станут одним целым.
- Но не сейчас, - напевает Рене, - не сейчас.
* * *


-- Выметайся, - произносит она, - Пожалуйста, уйди. Покинь ее тело и до свидания.
Пантелеимон улыбается.
-- Тебе больше не нравится моя история?
-- Нет. Не нравится. - она закрывает лицо руками.
Пантелеимон облизывает ложечку. У него была деревянная и без цветочков, другая. Эта тоже сойдет. Торт вкусный.
-- А почему? Мало любви? Никто не умер, взявшись за руки? Никто, - продолжает Пантелеимон, - не улетел в закат?
Они сидят там, где высоко. Когда Пантелеимон жил, дома были ниже. Теперь есть застекленные балконы.
-- Хочется, знаешь ли, полетать, - говорит Пантелеимон. Он отставляет тарелку. Светится синим небо.
-- Не смей. Пошел вон, ублюдочный самоубийца.
Она нависает над Пантелеимоном, и тот хохочет, пока не отрывается от тела. Пантелеимона бросает в слепящий синий свет Архистратига Михаила. Михаил распереживался уже, как там его дети.
-- Это ты? - слышит Пантелеимон, прежде чем упокоиться в прекрасном, безмятежном абсолюте, - Это ты ведь? Долбанный бес ушел?
Они пойдут тем же путем, что и он.

Он идет по старице. Надо же, Рафаил не солгал - в воздухе разлита тишина.
И никого нет.
Отсюда Врата не открываются. Врата открываются откуда угодно, но не из долины смертной тени. Он станет исключением.
Здесь остаются с правдой Люцифера один на один. Добро неотличимо от зла. Вся борьба за справедливость -- это иллюзия. Господь, может, и любит тебя, но совсем, совсем по-другому.
Плещется между травами янтарная вода. Мерцают белым стебли. Соцветия пижмы набухли от росы.
Он останавливается, чтобы попробовать. Во рту горчит -- и это последний вкус.
На горизонте всходит солнце.
Заря улетает, растопырив крылья сиреневого цвета.
Мне туда.